Она была сверкающе новая, аккуратная и какая-то веселая, как будто ей было скучно стоять на месте, а хотелось все время двигаться, резво перебирая дорогу упругими колесами. То есть, наверное, я видела ее и грязной, с вмятинами и даже разбитыми стеклами, но в памяти она осталась именно такой -- элегантные темно-вишневые "Жигули" 03 модели, с большими круглыми фарами и блестящими молдингами, первая машина моего отца. Он давно хотел машину и, работая в шахте, мог себе это позволить, но только в 35 лет смог наконец, нет, не купить, не получить и не взять, а убедить государство отдать ее ему, как будто эта красавица была единственной дочерью сварливого самодура.

Почти 15 лет подземного ударного труда, в том числе на Крайнем Севере, и прочих заслуг перед партией и правительством оказалось недостаточно, чтобы ему доверили такую ценность. Пришлось прибегнуть к помощи дяди. Тот был не только ветеран войны и труда, но еще и колхозник, и получил ее по разнарядке в пару машин на несколько хозяйств за очередную победу в очередной битве за урожай.

Она появилась у нас ранней весной 1974 года, а уже летом мы отправились в первое автопутешествие. "Необъятные просторы нашей Родины" стали частью моего сознания с раннего детства. Конечно, если за несколько лет жизни родители перевозят тебя с Урала на Украину, а затем на Кольский полуостров, то хочешь не хочешь, а начинаешь понимать, что такое пространство, но автопутешествие -- это совершенно особый опыт. Ты становишься частью сложных отношений времени и пространства и уже не удивляешься, когда расстояние начинает измеряться в часах, а время -- в километрах. Ведь что такое, к примеру, день пути по центральной России -- это почти тысяча километров прямой, как лента, дороги, машина идет ровно, никуда не сворачивая, укачивает, и я засыпаю на заднем сиденье, где еще легко помещаюсь с ногами. Но вот последние двести километров перед Сочи -- это четыре бесконечных часа тяжелого серпантина, повороты под 360 градусов и, кажется, что с очередным грузовиком разъехаться уже не удастся. Время и пространство закручиваются в прихотливую спираль, и только много позже ты понимаешь, что твое движение по ней, твоя жизнь или смерть на дороге зависят от соблюдения тобой правил совсем не дорожного движения.

Я не помню, как мы выбирали этот первый маршрут, но он был одновременно экстремальным и гламурным. От Медвежьегорска до границы с Ленинградской областью мы ехали по грунтовой дороге -- так называлась разбитая лесовозами колея. Вокруг был глухой лес, а в изредка попадавшихся леспромхозовских магазинах -- потребительское изобилие в виде финской кримпленовой мануфактуры. Наша маленькая юркая машинка ни разу не сломалась. Если среди заимствованных у итальянцев "жигулей" и была стоящая машина, то это, несомненно, 03 модель -- еще не испорченная автовазовскими рационализаторами, надежная и для того времени вполне современная. В ней мы и ночевали, остановившись прямо в лесу у воды; мы много раз потом ночевали в машине у дороги, и никогда не было мысли, что это опасно.

Наш путь лежал в Прибалтику и Белоруссию. Кто сказал, что в Советском Союзе не было дорог? В Карелии, конечно, в основном не было, а вот чем дальше на запад, тем дороги становились все лучше. Мы уже не ночевали в машине, а останавливались в гостиницах и мотелях, обедали в ресторанах. Это было ничуть не хуже моих нынешних поездок на всяческие курорты -- или, по крайней мере, так я это помню. Вот так, на шинах собственного авто можно было постигать премудрости социалистического строительства и распределения.

Эстония запомнилась маленькой, чистенькой, благополучной и неприветливой. С нами не хотели разговаривать в ресторанах и магазинах. Я не понимала, почему. Думаю, что и родители мои тоже не очень понимали, а мама с недоумением и обидой говорила, что ее отец, воевавший здесь, вспоминал об эстонцах с теплотой. В городе Кивиыли мы ночевали в старинной гостинице с печным отоплением и винтовой лестницей. В Пярну провели несколько дней на побережье в деревянном коттедже, в кемпинге было много автолюбителей из Ленинграда, наша машинка с номерными буквами "муж" вызывала всеобщее веселье. Приятно пахло сосновой хвоей, но море было мелким и холодным. В Латвии поехали в Юрмалу. Вернувшись с пляжа, обнаружили, что боковое стекло оставалось открытым целый день. Ничего не пропало. Но больше мы в Прибалтику никогда не ездили.

Белоруссия тоже была чистенькой и благополучной и... гораздо более приветливой. Мы побывали на Кургане Славы, в Хатынском мемориале и Брестской крепости. Наверное, в Белоруссии есть и другие достопримечательности, но почему-то тогда казалось логичным посетить именно эти. В Белоруссии -- Хатынь и Брестская крепость, в Латвии -- Саласпилс, мемориал на месте бывшего концлагеря, там один из бывших узников, полный пожилой мужчина с палочкой, показывал нам, в каких бараках жили, а в каких -- убивали.

Из Белоруссии мы уже целенаправленно двинулись на юг. И в то лето, и почти каждое последующее на протяжении многих лет мы ездили на Черное море. То есть мы ездили и в Москву, и по Золотому Кольцу, и по Волге -- от Ярославля до Волгограда, и на Урал -- в Уфу и Оренбург, но потом всегда уезжали "на море". Через Запорожье в Крым или через Новороссийск в Сочи, а затем дальше в Сухуми и Пицунду. Или в Крым, а оттуда на пароме в Тамань и опять в Сочи, или через Ростов и Краснодар в Орджоникидзе, а потом по военно-грузинской дороге, где еще не было ни одного тоннеля, в Тбилиси и оттуда -- в Батуми и опять Сухуми, Сочи, Новороссийск. Или через Запорожье на Азовское море и потом на черноморское побережье Таврии -- Николаев, Одесса, Херсон... Новый Афон с его подсвеченными пещерами, галечные пляжи Лазаревского и Адлера и золотые песчаные -- Лермонтова и Джубги, влажный тяжелый воздух Кавказа и сухой, насыщенный ароматом кипарисов крымский...

Пару тысяч километров от границы с Норвегией, где мы жили, до юга России мы проезжали за полутора-двое суток. Кажется, рекорд был чуть больше 1000 км за день. Редко когда мы ехали меньше 90 км в час, иногда нас останавливали гаишники -- они и тогда любили прятаться и выскакивать неожиданно, но поборы были минимальные - 1-3 рубля, но их отец не платил, чтобы не поощрять дармоедов. Главная угроза -- дырка в талоне, три дырки -- отбирали права. Каждый отпуск мы наматывали 10-13 тысяч км. Иногда не было бензина -- почему-то особенно на Украине, наверное, и тогда российские поставщики наживались на бедных украинцах -- стояли очереди на заправках. На трассе царили свои правила и этикет. Если ты видел гаишника, то предупреждал встречных дальним светом -- они светом же благодарили. Если встречался "земляк" -- машина с мурманскими номерами, оба приветствовали друг друга гудками. Если кончался бензин, кто-нибудь обязательно останавливался и сливал несколько литров, бесплатно. Помню, что под Николаевом отцу пришлось ехать на попутках до ближайшей заправки с канистрой и обратно.

А на побережье было много стоянок для "диких" автолюбителей. Кемпинги с простыми дощатыми домиками или того проще -- огороженный пустырь с туалетами и душевыми с краю, на котором автотуристы в несколько длинных рядов ставили свои палатки. Еду варили на плите в общей кухне, если была, а чаще на спиртовке, которую возили с собой. В соседней деревне можно было взять молоко и другие продукты, и везде по трассе -- фрукты в изобилии: черная черешня с голубиное яйцо, абрикосы, дыни, огромные "репаные" помидоры "бычье сердце", персики, арбузы. Это придорожное изобилие до сих пор стоит у меня перед глазами -- картинка яркая, как в "Кубанских казаках", только все настоящее. Много лет спустя я вспомнила об этом в Оксфорде, когда добрый англичанин однажды угостил меня бледным водянистым продуктом -- дыней из местного супермаркета, пожалев мое скудное советское детство, в котором, конечно же, "дынь не было". Я тоже пожалела доброго англичанина, который уж точно никогда не видел настоящей дыни с южного советского базара.

Сейчас я с удивлением вспоминаю, как много тогда ездили на машинах в отпуск, на этих "диких" стоянках были авто со всех концов страны. И как хорошо была видна с дороги страна! Захудалые деревни севера, редко разбросанные вдоль трассы, постепенно сменялись более зажиточными, заборы становились выше, а расстояния между населенными пунктами короче. На Украине деревни и села уже сменяли друг друга, встречаясь указательными знаками. Это растягивающееся и сворачивающееся пространство само про себя объясняло, почему так неравномерно покрывалось оно дорогами. Взять отрезок пути в 300 км, как-то говорил отец, на Украине -- это новая трасса между областными центрами, а в России затерявшаяся в просторах полоска асфальта хорошо, если соединит два забытых Богом района, да кто будет ради них напрягаться?

Через несколько лет такого активного отдыха наша птица-"тройка", наверное, все-таки износилась. Или, может быть, отцу просто захотелось новую машину. Так или иначе, через пять лет он поменял ее на 011 модель -- удачливый товарищ выиграл в лотерею и продал ему билет. На этой мы тоже немало ездили, но с вишневой красавицей она не могла сравниться -- та была "любимая", эта была просто машина. Так мужчины иногда женятся вновь, не столько по большой любви, сколько из любопытства, и потом всю жизнь вспоминают "любимую" жену.

"Нелюбимая" 011 задержалась у нас недолго -- всего полтора года. Отец мечтал о "Волге", и опять для реализации этой мечты нужны были не столько деньги, сколько особые заслуги. И опять его собственных не хватило, и опять дядя, уже другой, но тоже ветеран войны и труда, по разнарядке в честь какого-то юбилея получил "Волгу" -- шестилетнюю 24-ю модель, всю сознательную жизнь проработавшую в таксопарке. До нашего северного захолустья она не дотянула, последнюю сотню километров пришлось тащить ее на тросе. Но отец был счастлив. Пусть на ее возрождение к жизни потребовался почти год, он хотел "Волгу", и он ее получил. На ней мы уже не ездили так много, как прежде, да и автотуризм переставал быть популярным -- времена менялись, жизнь становилась заметно тяжелее. "Волга" тоже была любимая, но по-другому. Это была спокойная, "зрелая" любовь, позже переросшая в признательность и благодарность.

Что были для отца его машины? Что вообще для мужчины автомобиль? Конечно, это средство самоутверждения, но одним и тем же средством каждый утверждает что-то свое. Для отца машина означала свободу. Не только от семьи, как для многих мужчин, предпочитавших, как и он, проводить время в гараже, но и от неписаных запретов времени. В своем городе он был одним из немногих, кто ездил на машине не только из гаража к дому, но по всей стране, за шесть лет он сменил три -- немыслимое дело! -- автомобиля и даже владел "Волгой", уж никак не полагавшейся ему по статусу. Однажды в соседнем поселке к нему подошел милиционер и спросил: "Кого возишь?" На что отец, не долго думая, ответил: "Вот Пупкина вожу" -- и кивнул на подходившего приятеля. Он не знался с диссидентами, не слушал по ночам "вражеские голоса", не ругал по ночам советскую власть шепотом на кухне -- он просто позволял себе хотеть, выбирать и действовать, то есть вел себя как свободный человек, и как же он раздражал этим всех вокруг! Не только начальство и власти, но и друзей-приятелей.

Машина, кстати, была немаловажным фактором создания социальных связей. Опять же не только в гаражном смысле, ведь в захолустном советском городе человек с машиной -- это всегда хороший друг, особенно если в любое время суток не откажется отвезти в аэропорт за 200 км. По мере того как ситуация в стране ухудшалась, машина становилась кормилицей. Из нашего гражданского города, где талоны на колбасу и мясо, пол- и полтора кг на человека в месяц, были введены уже в самом начале восьмидесятых, а другие продукты были вечным "дефицитом", на ней можно было доехать до разбросанных вокруг военных гарнизонов и "договориться" с продавщицами военторгов.

А вскоре "Волга" и вообще стала средством выживания. Выйдя на раннюю северную пенсию, родители вернулись на Украину. Но обеспеченной старости на теплом юге не получилось. Пенсия обесценилась, а Украина вдруг оказалась иностранным государством. "Волга" из статусного лимузина превратилась в рабочий грузовик. Если убрать задние сиденья и добавить прицеп, то на ней можно вывезти несколько тонн овощей и фруктов -- на продажу в Россию. Тяжелая, неэкономичная, но мощная "Волга" давала возможность заработать, позволяя отцу, как и прежде, поддерживать в себе чувство свободы от происходившей вокруг тяжелой ломки. "Волгу" любили -- как корову, которая в тяжелое время кормит семью.

Но силы были слишком неравные. В первые годы после переезда в этом восточно-украинском городе, построенном вокруг рудника комсомольцами со всего Союза, в основном с Урала, мама еще покупала в киоске "Коммерсант". Потом не стало не только "Коммерсанта", но и русскоязычного радио, российские каналы можно было смотреть только по кабельному телевидению, а в очередях местные "хохлы" объясняли местным "кацапам", почему те мешают жить "незалежной" Украине.

Последнее большое автопутешествие состоялось весной 1998 года. Распродав за бесценок нажитую собственность, родители погрузили оставшийся скарб на "Волгу" с прицепом и выехали в Россию. Расплатившись с таможенниками, переехали государственную границу и остановились. Мама вышла из машины и подойдя к дереву, обняла его -- скорее всего это была не береза, но именно к березам везла их "Волга" -- домой, насовсем.

Больше отец никуда далеко на машине не ездил. Я еще предлагала купить ему подержанную иномарку или новую "Ниву", но он отказался: "Я уже наездился". Он любил и уважал свои машины и свои дороги, и они платили ему тем же, не убив, не покалечив и не разорив. Но никакая машина и никакая дорога уже не могли обеспечить ему чувство свободы, время отвернулось от него, а он -- от времени. Вождение больше не доставляло удовольствия. Некогда властные и сильные его руки на руле, ослабленные вибрационной болезнью, дрожали, и тяжелая машина, привыкшая подчиняться, не понимала, что происходит. Она еще привозила родителей ко мне в Москву, и сердце щемило от того, какой старой кажется эта не раз менявшая крылья и все внутренности "Волга" и как немолоды стали родители.

Еще пару лет и инсульт спустя отец перестал ездить совсем. "Волга" по-прежнему стояла во дворе, ее было видно из окна. Иногда ее брал сосед, но он был чужой, и "Волга" капризничала и не хотела слушаться. Мама переживала, что она так и будет стоять во дворе, на их глазах ржаветь и распадаться. Это было все равно что наблюдать смерть близкого существа. Наконец какой-то приезжий купил ее то ли на запчасти, то ли еще собирался ездить. Родители вышли проводить ее. Она, хотя и простояла несколько месяцев без движения, была на ходу, тяжело тронулась с места, развернулась и поехала. Мама долго еще говорила, что надо же, этот человек так и не позвонил, как доехал, и было понятно, что она думает о старой верной машине, уехавшей к своему концу.

ТЕКСТ ЕЛЕНА ЧИНЯЕВА, РИСУНКИ АННА "LIMBRICUS" СУЧКОВА

Оригинал статьи находится на http://autopilot.kommersant.ru